|
Пришла шумная и таинственная новогодняя ночь.
Притушили верхний свет и зажгли свечи. Их неровные блики затрепетали на
паркете и стенах, кисейные тени легли по углам. В мои тонкие руки опустилась
пушиста еловая ветвь с терпким смоляным запахом.
Я – ненужная приглашенная на ненужную никому
вечеринку, где можно встретить только красивых и глупых людей, и сегодня мне
скучно.
В зале пахло мандаринами и хвоей… Странно,
подумалось мне, почему новый год пахнет именно так? Не шампанским, не
блестящей упаковочной бумагой, не пирогом – именно мандаринами и хвоей? Мне
очень нравится это сочетание: запах морозный, злой, чуть кисловатый
смешивается вдруг с теплым, оранжерейным, спелым сквознячком; они сплетаются
лентами серпантина и расползаются по комнатам, обволакивая все. С ними в дом
приходит загадка и ожидание чуда.
Я тоже жду чуда. Не то, чтобы очень надеясь и
трепеща, но жду. Я хожу среди избранных с чуточку надменным видом, словно
причастная неких тайн, и слегка улыбаюсь.
Общество вокруг меня – только высшее. Дамы
прекрасны, утянуты «в рюмочку», на их обнаженные плечи накинуты шарфики
цвета шампанского; блестящие кавалеры – в черном, их ботинки и лацканы
пиджаков напоминают лоском черную икру, из нагрудного кармашка торчит
салатный листик платка. Брызжет остроумие, кипят страсти. Я брожу среди
этого веселья черной вороной с фантасмагорично-бледным лицом и настороженно
поднятыми плечами. Я им не нравлюсь. И я комкаю свой шарфик цвета малахита,
я демонстративно пью золотистый вермут, трезвея с каждым глотком, и
закусываю его кусочками горьковатого шоколада. Я презрительно щурю свои
узкие глаза. Они мне тоже не нравятся.
Бьют куранты, пенится шампанское, звучат
визгливые возгласы и тосты. Еловая лапа в моих руках оборачивается кошачьей
лапкой, она уже не царапает, а щекочет. Горка мандаринов в вазочке
напоминает склад солнечных ядер с пористой душистой кожицей. Я беру один, он
пышет жаром в мою ладонь, и стеариновая кисть плавится от его прикосновений.
Теплый сок течет по моим усталым волосам, ложится бликами на лицо.
Новогодняя ночь шумит и флиртует вокруг меня
множеством голосов, бесконечным повторением пьяных лиц, а я все пью свой
вермут и все трезвею, и уже ничего не произойдет в этот скучный праздник на
этой скучной вечеринке.
Но почему же я не ухожу? Почему же верчусь в
такт этой бессмысленной музыке и смотрю в эти бессмысленные лица? Почему?
Надежда ли это, что подобно мотыльку бьется в стекло моего одиночества, или
же равнодушие?
Но вот я ставлю свой бокал на стол и
оборачиваюсь… Дьявол! Откуда, откуда они взялись, эти восхитительные
золотистые глаза, такие самоуверенные и загадочные? Эта пышная шевелюра
цвета пламени в камине, волнами спадающая на зеленый свитер и эта нежная
улыбка ребенка – откуда? За какое, во имя всех богов, долготерпение мне этот
дар?..
И я уже пьяна и я кокетничаю вовсю с этим
милым созданием не более (клянусь вам, не более) семнадцати лет отроду, я
молодею, и вот уже чудачка, приглашенная по недоразумению, превращается в
королеву бала. О, мой принц, как идет к твоим рыжим кудрям эта колючая ветвь
и этот свитер «в елочку», как ты не к лицу, к душе – словно по заказу. Давай
уединимся?
Я заботливо и нежно пою Его, я ломаю для него
мой шоколад, и ломтики тают в моих дрожащих пальцах. Куда мне Его увести,
куда? Где спрятать от рассвета, который неумолимо придет и разрушит сказку?
И я веду Его из комнат в комнату, под
прикрытие теней, и свечи расступаются передо мной. Наконец-то мы одни, и я
могу вздохнуть облегченно, томно, и, бесстыдно прикрывшись выпитым,
потянуться к Его губам. Как Он нежен, как уверенно Он меня держит в своих
объятиях! Полноват, но это даже приятнее, и на миг я задумываюсь о том, как
контрастно мы смотримся, должно быть: я – темная и худая, как
мультипликационная колдунья, и Он – пухлый младенец с милейшими складочками
нежного жирка на боках и груди, в нежном золотом пухе. Я таю под Его
напором, я – зажженная свеча, Он – пламя, и я позволяю Ему все, все!
Я не успеваю удивиться – откуда такая
уверенность в каждом движении, откуда тако опыт в этом юном теле, но вот я
уже не принадлежу себе, а мгновениями позже я уже не принадлежу и Ему, и
тут меня стальными кольцами охватывает стыд – стыд ничейной женщины,
горьковатый, как вермут и как черный шоколад, и я еле сдерживаюсь, чтобы не
сжаться в комок и не разрыдаться. Но стыд уходит, и Он отпускает меня:
спокойно, без нежных слов, почти деловито. Мы встаем, одеваемся и уходим –
чужие, чужие, чужие. Белый воск переливается через край подсвечника, он
течет по столу, каплет на забытую еловую ветку и на пустую мандариновую
кожуру.
|
